ЗАРИСОВКИ к 7-му АРКАНУ ТАРО

29. БИБЛИОТЕКА. СТАТЬИ.

ВАШ ВЫХОД

Армен Джигарханян: игры в «воспаленной зоне»

Ж. «КРЕСТЬЯНКА» №04/2001

Мы помним его роли наизусть, критики посвящают ему монографии, называя «нашим Жаном Габеном». И всё равно он остаётся самым загадочным актёром.

– Армен Борисович, говорят, что вы избегаете журналистов и не любите давать интервью, почему?

– Моя личная жизнь загерметизирована. Страна и так превращается в секс-шоп. А я так не хочу и не буду, потому что уважительно отношусь к себе и окружающим. Да, один очень известный человек рассказывает в своей книге о количестве своих женщин. Причём эти женщины живы, они имеют мужей, и даже если это всё и было, то только баба под большим «газом» может рассказывать это так беспардонно. Я снялся в двухстах картинах, на съёмках было много историй, и забавных, и трагических, но, вот хоть убейте, я не могу ничего вспомнить. В одном кадре я страстно целовался с актрисой, а был с приклеенными бородой и усами, и, когда мы отцеловались и я отпрянул, у неё на лице были мои борода и усы. Но разве об этом надо рассказывать? Зачем нас превращать в каких-то забавных телепузиков? Есть гениальный роман «Гулливер в стране лилипутов». Да, всегда можно встать на сторону лилипутов, это выгоднее, потому что лилипутов много. Но быть и Гулливером, и лилипутом одновременно до сегодняшнего дня ещё никому не удавалось, поэтому я предлагаю не делать поправку на дураков. Вообще, в жизни. Когда же я выхожу на сцену и показываю, извините за нескромность, искусство, это и есть моя личная жизнь...

– Армен Борисович, актёр – это очень странная профессия. Вы никогда не задумывались, откуда у вас актёрство?

– Актёрство – это болезнь, это какой-то зуд. Актеры – это такие, знаете, несерьёзные люди, которые иначе не могут. Я прожил долгую жизнь и видел много актёров, которые превратились в функционеров, служащих. Это трагические фигуры. Хорошо, если в них нет агрессии, иначе они просто мстят театру. Знаете, у меня был друг, он приехал из Еревана в Москву, и мы его поженили, идеально, как мы считали: чудная женщина, с квартирой, с тарелкой борща... И вдруг он от неё уходит. Я ему: «Ты что, дурачок?» И тогда он сказал очень банальную фразу: «А знаешь, что такое ложиться в постель с нелюбимой женщиной?» Так и тут – если тебя эта бацилла актёрства укусила, ты заразился, то всё остальное – это так, нелюбимое, оно теряет смысл. Когда это происходит, как – не знаю, не могу сказать. Наверное, это какое-то накопление горя, боли, радостей, отрицания... Могу только сказать, что я до сих пор вне сцены очень стеснительный. В детстве на ёлках стихи никогда не читал, и мой уход в театр вызвал у людей большое удивление, и только моя мама, единственная, всё поняла и сказала: «Если хочешь – иди». Моя мама была удивительная женщина, с редким чувством внутренней свободы, она всегда очень доверяла своим ощущениям. В моей жизни были такие резкие повороты: весь Ереван на дыбы вставал – и она одна говорила: «Делай, как тебе хочется».

– Ваш отец рано ушёл из семьи, она одна растила вас, ей, наверное, было трудно?

– Мы сейчас с вами напишем пьесу, она будет называться «Голод», и там будет полуголодное детство, бедная мать и сопливый ребёнок. И будет другая пьеса, которая будет называться «Жизнь», где если и голод, и нечего надеть, то и фиг с ним... Да, моя мама одна растила меня, была война. Но у неё был я, а у меня была она. Лёгкой жизни нет ни у кого, и тяжёлой нет ни у кого. Кто это сказал: «Каждый человек сам создаёт свой ад»? Так вот – у моей мамы была очень тяжёлая жизнь, если этого захотеть, и у неё была очень лёгкая жизнь, если этого захотеть. Моя мама сама была очень лёгкая, гибкая, с юмором, и все мои друзья были просто влюблены в неё. Она со мной, уже когда я работал в Ереване, очень долго ездила на гастроли. Я думаю, что всё равно мы хотим радоваться, и вопреки всему всё равно мы не хотим страдать, а хотим любить. Это даже не в природе человека, это в природе животного. А в нас, конечно, самое сильное – животное, а остальное всё так, придумано.

Знаете, здесь в театре у меня недавно одна молодая актриса спросила: «Армен Борисович, вы не устаёте всё время улыбаться?» Но почему она подумала, что я нарочно улыбаюсь?! А я не нарочно! У меня проблемы, в моем организме живут три мощные болезни, я в том возрасте, когда минусов становится всё больше и больше – я теряю людей, и что мне остаётся? Да, я могу дома закрыть дверь и поплакать в подушку, буквально. Но с утра я просыпаюсь и думаю: «А вот это у меня плохое, но это не важно. Сейчас я пойду в свой театр, увижу вон ту девочку, реквизиторшу, она мне нравится, я улыбнусь ей, подурачусь... Потом пойду на репетицию... Нет, на репетицию не пойду, репетиция ерунда, отсижусь в кабинете. А вечером меня пригласили в гости, и там будет вкусная «армянская еда». Я всё это утром должен себе сказать, а как же! Потому что я хочу полноценно жить, а не страдать.

– А сцена? Я видела, как вам нравится выходить...

– «Нравится» не то слово. Нравиться может шницель. А это, знаете, у Булгакова в «Беге» есть гениальная ремарка – «поднимаясь в гибельные выси». Сцена – это вот это. Хотя я не так серьёзно отношусь к своей профессии, потому что это тоже самоудовлетворение, потому что это один из моих манков в жизни. Понимаете, на самом деле всё проще. В семь часов я выхожу на сцену, и дальше, час пятьдесят, у меня одна забота. Я знаю, что я народный артист, что хвалят, что дают ордена – я всё это знаю. Но я всё это должен забыть и не кокетничая забыть. Потому что у меня одна забота – рассказать про какого-то матерщинника, у которого дети, который любит младшего, потому что того все лупят. Можете мне не поверить, но когда я выхожу на сцену и мне аплодируют, то для меня нет страшнее проблемы – они встретили артиста Джигарханяна, а я намереваюсь показать им какую-то жизнь. И сейчас, и во времена «Глобуса» коэффициент полезности нашего общения со зрителем ноль целых ноль одна тысячная.

– Тогда зачем выходить на сцену?

– Нет на свете человека, который бы не знал, чем кончается «Отелло». Но мы всё равно идём в театр, потому что у нас проблема – жена, как нам кажется, странно посмотрела на друга. Это называется «болит зуб». И мы идём, чтобы узнать, что вон тому положили, что у него не болит. У вас есть проблема, у вас есть боль. Гончаров хорошо говорил, что в зале есть «воспалённые зоны». Вы можете об этом даже не догадываться – вы сегодня приоделись, надушились, пришли с приятным человеком в театр, но там, внутри, у вас боль, проблема. И я выхожу на сцену ради таких пяти-шести больных.

– А откуда вы это берёте, знание чужой жизни, боли?

– Книжки читаю. Это моя профессия, это меня волнует. Я много видел, я знаю горе, и я очень помню себя, как я смотрел на себя в это время со стороны. Смотреть на себя со стороны – это очень хорошее состояние, оно есть во всех людях, я люблю его. Потому что это высшее проявление чувства, когда чувство приобретает смысл. Какой-то опыт я черпаю при спокойной жизни, при общении. Ко мне пришла журналистка, я смотрю, что она, какая, почему надела вот эту кофточку – всё интересно. Но знаете, что самое интересное в людях? То, что они о себе скрывают. И тут надо уметь видеть.

– Значит, сейчас вы подсмотрите какой-нибудь жест...

– Никаких жестов нет, так играют только плохие артисты. Хорошие об этом не думают, они погружаются в человека. Вы заставляете меня сейчас говорить вещи, которые я не должен раскрывать, потому что это мой кусок хлеба. Так вот, если ты погрузился в человека, то остальное начинает приходить само собой. Когда я репетировал Нерона, то, помню, ночью шёл, извините, в туалет и вдруг, проходя мимо зеркала, увидел обнажённые ляжки и понял, как это отвратительно. Я так Нерона и играл – сшили такие трусы.

– Когда я смотрела в вашем театре спектакль «Возвращение домой», то одним из сильных впечатлений было то, с каким тактом вы, задав тональность, ушли, дали молодым играть.

– «Ваш – наш» нет в театре, как нет «вашего – нашего» в любви. Есть честная борьба за лидерство. А если я выйду «звездой», то мне надо сразу идти на сельхозвыставку. Я привожу ученикам такой пример: у меня есть фотография лица роженицы. Для меня это самая высокая красота, потому что от начала до конца – это правда, это истина, это жизнь. Там нет ничего лишнего. И правда на сцене должна быть такая же. Я очень дружу с циркачами – вот у них нет времени кокетничать. Потому что у них только провод, по которому надо пройти. А иначе упадёшь, будет больно. А мы часто выходим на сцену и заигрываем, хотим понравиться. Я сейчас грубо говорю – на самом деле этот процесс хитрее, более скрытый.

Я был в Америке и смотрел телевизор, и вдруг мой товарищ говорит мне: «Обрати внимание вон на ту дикторшу». Смотрю: красивая, уверенная американка, и только потом замечаю, что у неё одна рука культя, но самое потрясающее было то, что она этого не скрывала! Это был её способ жизни, её философия – такая рука, ну и что?

– Это та самая внутренняя свобода, которой вы учите своих молодых коллег?

– Научить, воспитать – это всё ерунда. Если у человека нет хребта, если в нём нет шампура, то он так и будет элементарным куском мяса, но не шашлыком. Я могу поделиться опытом, а ещё лучше показать это на сцене. А научить – нет, потому что это – способ жизни.

Для меня очень странно сомкнулись две вещи. Мы играли в Театре Маяковского пьесу «Беседы с Сократом», и там была фраза: «Я вслушиваюсь в свои желания и удовлетворяю их». И потом вдруг читаю у Пушкина: «Никому отчёта не давать, лишь самому себе служить и угождать».

– Но, наверное, надо своё «я» соизмерять с окружающими?

– Если соизмерять, то тогда идите к лилипутам. Или, знаете, у меня был друг, он зарабатывал тем, что пел в хоре. И однажды он говорит: «Знаешь, в хоре так удобно, можно просто рот открывать». А вторая вещь такая. Помните, нас всех учили, что нельзя начинать предложение со слова «я» – это нескромно.

Но как же так, какой Пушкин нескромный, он написал: «Я памятник воздвиг себе нерукотворный»! И вот для меня сошлись эти две вещи, и только потом, позже, я понял, что проблема в том, что, когда я говорю «я», я несу ответственность за всё, что я после этого скажу. Поверьте мне, что бы я в этой жизни ни совершил, что бы я ни сделал, я за это несу ответственность. Потом, ночью, в туалете, – что там у меня происходит, это никого не касается, это мои проблемы. Поэтому я так ненавижу состояние похмелья или когда бьют себя в грудь...

– То есть ответственность – оборотная сторона свободы быть самим собой?

– Да. Сейчас мы много говорим о демократии, но я считаю, что все юридические ограничения ничто по сравнению с ответственностью за то, что ты делаешь. Это трудно, в хоре удобнее.

– Создание своего театра от нежелания «петь в хоре»?

– Сначала всё было элементарно, были студенты, мой курс, они оставались на улице, а на улице холодно, во мне сидит моя армянская кровь, и, чтобы не оставлять их вне дома, решили создать театр. Это был путь, он стоил мне здоровья. И те, кто хоть раз создавал семью, поймут меня. Потому что сложности в одном – в совместимости, главная проблема – проблема единомышленников. Но после этого уже нет «ваш» театр, дальше лидерство должно быть завоёвано честным путём... И это ещё один мой манок в жизни.

Я играл в спектакле Беккета «Последняя лента Крэпа». Спектакль кончился, и кто-то пришёл из раздевалки и говорит: «Там одна женщина сказала: «О, если бы я знала, я бы ни за что не пошла – это напомнило мне моего отца». И это для меня самое дорогое – не то, что я лауреат, народный артист и т.д., а вот это. Значит, кого-то пробило.

Беседу вела Мария Городова