ЗАРИСОВКИ к 7-му АРКАНУ ТАРО
288. БИБЛИОТЕКА. СТАТЬИ.
«ГАРМОНИЯ» ПО ГЮРДЖИЕВУ
Дмитрий ЖУКОВ
«Чудеса и Приключения» № 09/1994
Работая в архивах над предисловием к переизданию книг Василия Витальевича Шульгина «Дни» и «1920», я натолкнулся на материалы, показавшиеся мне странными и любопытными. Для того чтобы осмыслить их, пришлось на несколько недель отвлечься от основного труда, залезть в дебри тайных наук, читать книги о всякой чертовщине, удивляться непостижимым историческим совпадениям...
Но прежде всего надо бы рассказать, хотя бы коротко, о самом Шульгине, который родился в 1878 году в Киеве, а скончался в 1976 году во Владимире, прожив на свете почти сто лет и пережив несколько кровавых войн и революций. Чаще всего он оказывался в самом центре исторических событий, порой выступая в числе их главных действующих лиц.
Я общался с Шульгиным на протяжении ряда лет, переписывался, слушал его рассказы. В последние десять с лишним лет своей жизни он старался разобраться в некоторых случаях из своей жизни, которым наука не могла бы дать достойного объяснения, и даже делал наброски для книги под названием «Мистика». В числе таких случаев было несколько встреч с человеком по фамилии Гюрджиев (теперь пишут Гурджиев). Тогда, в 1966 и 1967 годах, все это было туманно, трудно запоминалось, ещё хуже записывалось. Теперь я нашёл заметки о Гурджиеве самого Шульгина. И всё вместе сложилось у меня в голове в совсем уж странном виде, поскольку прошло уже больше двадцати лет, наслоилось многое, услышанное из других уст, прочитанное, увиденное, воображённое из стремления догадаться...
Оказавшись в 1920 году вместе с Врангелем в эмиграции, Василий Витальевич (буду называть его коротко – В. В.) на одной из стамбульских улиц столкнулся со старым знакомцем, ещё недавно плотным, но подтянутым сорокалетним офицером, а теперь чернобородым, худым, похожим на индийского йога.
Про себя В. В. назвал его факиром.
Оказалось, что тот и в самом деле голодает уже... одиннадцатый день. В. В. не поверил ему. Ещё где-то у Жюля Верна он вычитал, что человек столько времени без пищи не живёт.
– Да, – сказал факир, – если он не знает правил голодания.
Сейчас всё это далеко не новость, но тогда Шульгин был поражён. К тому же его знакомый бросил курить и пить...
Сострадательный В. В. осведомился: уж не потому ли факир голодает, что денег нет? Денег и в самом деле не было, как и у большинства русских в Стамбуле. Но причина была другая.
– Как же это называется? – спросил В. В.
– Это? Это называется «Гармоническое развитие человека».
Тут к ним подошёл ещё один русский, тоже тощий. И тоже занимавшийся «гармоническим развитием». Он сказал факиру:
– Я выполнил задание наконец. С ужасом думаю, что он для меня ещё придумает.
Когда русский ушёл, факир пояснил:
– Этот господин четыре года был в Японии.
– Зачем?
– С целью гармонического развития изучал японские танцы. Вам надо познакомиться с «гармоническим развитием» поближе. Впрочем, у вас сильная воля.
– Нет. Я охотно подчиняюсь тому, за кем... правда.
– Какая может быть правда, когда всё рухнуло?
– А что тогда вы ищете в «гармоническом развитии»? Кто во главе? Это о нём говорил ваш знакомый?
– Да. Но фамилия вам ничего не скажет. Некто Гюрджиев.
– Какой он национальности?
– Неизвестно.
– На каком языке говорит?
– На всех.
– Возраст?
– На вид лет сорок. Но, говорят, ему двести.
– Чудеса в решете.
– Чудеса. Он читает письма, не распечатывая конвертов.
– Ясновидец?
– По-видимому.
– На какие средства он живёт?
– Его ученики ему платят.
– Значит, у него школа?
– В древнем смысле. Как у греческих философов.
– И вы платите?
– Нет. Он берёт только с платёжеспособных.
– Значит, познакомиться с ним я могу бесплатно...
Далее пусть рассказывает сам В. В.:
«Помещение «Гармонического развития человека» было обещающее. Ярко освещённый зал с колоннами. Паркеты сияли. Они переходили в невысокую эстраду.
Рояль чернел в углу у белых колонн. На этой эстраде, на обыкновенном венском стуле, заложив ногу за ногу, сидел человек в чёрном пиджаке. Больше никого не было.
– Гюрджиев, – шепнул мне мой факир.
И он стал подводить меня к руководителю «Гармонического развития человека» с такими манерами, как будто мы приближались к коронованному лицу. Меня это сначала рассмешило. Венский стул мало походил на трон.
Человек, сидевший на низенькой эстраде, соблюдал неподвижность, не делая никаких движений. Но он пристально смотрел на нас, подходящих к нему, собственно – на меня, так как моего спутника-факира он уже знал. Я увидел его глаза. Они незабываемы. Горящие глаза... Как у богатых караимов, державших в Киеве табачные лавочки...»
***
К роялю подошёл некто и заиграл. Музыка была простая, но не пошлая. Какой-то неуловимой особенностью она отличалась от банальности. Мы отошли с моим факиром в сторону. Я спросил:
– Что это за музыка? Кто её сочинил?
Мой друг указал глазами на Гюрджиева.
– Так он и композитор?
– Он? Он может всё.
И прибавил:
– Гармоническое развитие человека.
– Почему же у него глаза нечеловеческие?
– Потому что он – сверхчеловек!
***
Одновременно с музыкой из-за колонн показались люди.
Они выходили на блестящий паркет и выстраивались против Гюрджиева, который остался на своём стуле. Они заняли свои места примерно в шахматном порядке. По какому-то знаку пришли в движение. Факир сказал мне:
– Одиннадцать противоречивых движений. Следите за дамой, что в переднем ряду посередине. Она лучше всех.
– Балерина?
– Нет. Она жена того, что у рояля. Он вас знает. Он служил в Государственной думе. Петербургская дама...
Молодая женщина, тонко сложенная. Это было видно, лучше сказать, чувствовалось, несмотря на некую серую хламиду, что была на ней.
Лицо? Вероятно, было красиво красотой петербургской. Сейчас оно излучало какую-то иную красоту. У меня была когда-то машинистка. Я в те годы диктовал очень быстро. Моя машинистка старалась заменить мне стенографистку. Это ей удавалось, но стоило великого напряжения. На её губах появлялось некое подобие улыбки. В этой загадочной усмешке я читал, диктуя ей, некую смесь блаженства и страдания. Блаженство было потому, что она в эти мгновения достигала недостижимого: страдание от сверхсильного напряжения. Эту, знакомую уже мне тень улыбки я увидел на устах петербурженки, танцевавшей пляску одиннадцати противоречивых движений перед лицом восточного владыки. Мой факир спросил:
– Ну как?
Я ответил:
– После скажу.
Когда этот сладкомучительный танец кончился, я нашёл подходящие слова.
– Это... это пляшущая нестеровщина!
Нестеров во Владимирском соборе в Киеве, в других своих картинах, например, «Святая Русь», «Великий постриг», изображает смесь блаженства и страдания. Но его счастливые мученицы неподвижны. У Гюрджиева они заплясали.
***
После танцев мы, взойдя на хоры, вошли в небольшую комнату. Она была ярко освещена лампой, без абажура. Гюрджиев сидел на кушетке. Около него стоял столик с чайным прибором. Пол был устлан большим ковром. На ковре на подушках и без подушек сидели у ног своего учителя ученики, то есть те, что перед этим танцевали пляску одиннадцати движений. У самого столика примостилась совсем молодая девушка с золотыми волосами. Она взирала на Гюрджиева обожающими глазами. Петербурженки я не увидел, но и она, конечно, была тут где-нибудь, затерявшись между другими дамами на ковре.
Для нас, гостей, ввиду нашего более солидного возраста поставили несколько стульев там, где кончался ковер.
Гюрджиев мешал ложечкой сахар в стакане чая. Было очень тихо. Несколько десятое русских глаз приковались к этой ложечке, что двигалась рукой восточного человека. Покончив с этим занятием, он обвёл глазами аудиторию. Глаза были красивы, повелительны и горели, как два чёрных бриллианта.
Наконец он приказал:
– Задавайте вопросы.
Прошло несколько мгновений. Было тихо. Вопросов не последовало.
Гюрджиев сказал:
– Вопросов нет? Всё знаете?
Насмешка прозвучала обидно, но вызвала блаженную улыбку на устах золотистой девушки. Остальные как-то съёжились. Восточный человек продолжал. Он говорил по-русски с сильным акцентом, выдававшим его ориентальное происхождение, но свободно и грамматически правильно.
– Почему молчите? Любой вопрос задавайте. Знание одно. Откуда ни начнём, к истине придём.
Молчание.
Мне стало как-то неудобно. Что же это такое? Если молодёжь робеет, стесняется, их дело! Но «учитель» у нас спрашивает, у стариков. Мы-то почему застыли?..
Резкая лампочка, которая светила мне прямо в глаза, вызвала мигрень. И потому, надеясь подвести разговор к тому, чтобы лампочку прикрыли, я сказал:
– У меня есть вопрос.
– Пожалуйста.
Я начал издалека:
– Здесь, мне кажется, все русские эмигранты. Это что значит? Это значит, что мы все – и на ковре, и на стульях – одного поля ягоды. Эмигранты – это люди, которые прошли через тяжкие испытания и их вынесли. Из этого следует, что в нас во всех есть какие-то душевные силы. В этом смысле и я не составляю исключения. Я много перенёс. Бои, походы, болезни, лишения – пустяки, но потеря близких, всего, что человек любил, в том числе и родных, это нечто. Со всем этим я справился. И сижу вот здесь, на этом стуле, перед вами. Но с чем же я справиться не могу? Сущий пустяк! Вот эта лампочка режет мне глаза, причиняет головную боль, и вот с этой пустяшной болью я справиться не могу. Как это совместить? Как это понять? Вот в чём мой вопрос.
Мой вопрос не привёл к желаемому – на лампочку не надели абажура. Но зато Гюрджиев обрадовался. В его неизменно мрачных глазах появилось иное выражение.
– Вот это вопрос! Хороший вопрос. Отвечаю. Вот почему. Так устроен человек. Где большая боль, великие страдания, там в нём, в человеке самом, лекарство есть. Оно и лечит, само по себе, не по воле человека. А где великого нет страдания, где малое оно, как вот эта боль от лампочки, там лекарство внутреннее молчит, не желает оно, великое, с малым возиться. Малую боль должен человек перебороть своей волей, собственной. Таков закон!
Он остановился на мгновение и продолжал так:
– Для этого-то и нужна воля. А воли нет! И поэтому голова болит от лампочки! Хороший вопрос. Знание одно. С чего ни начнём, к истине придём.
Он отхлебнул чаю и продолжал:
– Что такое есть человек? В нём, человеке, трое. Лошадь, извозчик и седок. Что такое лошадь, конь? Конь – это животное, зверь, страсть. Страсть ведёт куда, зачем? Горячий конь не знает, не хочет знать. Ему лишь бы бежать! Он – страсть и больше ничего. Но извозчик уже больше знает. У него уже есть разум и воля. Он коня сдерживает, он конём правит. Но куда? Это ему скажет седок. Седок знает, куда ехать. У него разума больше и воля сильнее. Извозчик правит конём, а ездок извозчиком. И это всё человек. Что из этого ясно? Ясно, что ездоком надо стать. И как стать ездоком? Волю надо укреплять. А как волю укреплять? Учителя надо найти. И дальше что? Учиться надо, слушаться. Верить ему, повиноваться.
Тут он замолчал и посмотрел на золотистую девушку. И продолжал:
– Вот, например, она...
Он указал на неё, но не указательным пальцем, что было бы невежливо само по себе. Он указал большим пальцем, для большего презрения ещё и отвернувшись от неё.
И это было отвратительно.
– Вот, например, она... Что тут на столике? Чай? Чай. Скажу кофе, будет думать – кофе!
***
В это мгновение я понял его до конца. Его сущность. И его метод. Перед нами, жалкими русскими овцами, жаждущими пастыря, сидел азиат, восточный деспот, набиравший себе рабов. Золотоволосую он сделал своей рабыней до конца. Но и других ждала та же участь. Мне это было ясно. Иначе он не посмел бы так обнажать себя. Он опасался бы восстания этих людей, своих учеников, если бы в них ещё тлела искра гордости... Я понял и перестал его слушать. Может быть, он ещё что-то добавил, но я не помню.
Некоторое время я ещё забавлялся его горящими глазами, неотразимыми для золотоволосых. И издевался мысленно над его ориентальным акцентом «халды-балды дюша мой?!». И презирал его за то, что он переложил ногу на ногу, а белая тесёмка от кальсон висела из-под слишком коротких брюк. И мысленно защищал его от самого себя: «Это бывает со стариками, а ведь ему, бедняге, двести лет!»
И это сожаление было с моей стороны глупее всего.
Разумеется, этот Гюрджиев, покоряющий своей волей безвольных русских, – ничтожество. Таким путём он ищет покорить мир. Но он велик в сравнении со мной. Я ведь не только не хочу править миром, я желаю, чтобы мир оставил меня в покое».
***
В. В. жил у «факира», который предложил пойти в театр на публичное выступление адептов «Гармонического развития». Он пошёл.
В первом отделении были танцы разных народов. «Довольно красиво для глаза и сносно для уха. Было прилично, немного скучно».
Во втором отделении танцевали «одиннадцать противоречивых движений». Но теперь не все начинали разом, а этапами, вступая по очереди через несколько тактов. Каждый делал одно из одиннадцати противоречивых движений, противореча не только себе, но и всем остальным телам. Танцующие двигались как сомнамбулы. Вся эта головоломка одурманивала зрителей. И в самый разгар гипнотического хаоса из-за кулис послышался крик:
– Стоп!!!
Люди остановились в тех позах, в которых их застал мучительный танец. Застыли, точно каменные изваяния. Зрители сразу увидели, сколь противоречивы движения танцоров. Одни были на двух ногах, другие – на одной. Некоторые оказались в самых неустойчивых положениях... Но сила тяготения взяла своё. Люди-изваяния, стоявшие в противоестественных позах, стали падать один за другим.
Зловеще раздавались глухие удары падающих тел об пол. Занавес опустился медленно, как опускается страшная угроза человечеству, и Шульгин нагнулся было к соседу – «факиру», чтобы сказать:
– Видели? Слышали? Поняли? Рабы, гибнущие не только без протеста, но даже без стона!
Но «факир» исчез...
Вернёмся к рассказу Шульгина.
«Третье отделение состояло из восточных танцев, ещё более изуверских, и оканчивалось номером под заглавием «Поклонение Диаволу».
На середине сцены стоял трон. На троне сидел один из учеников Института гармонического развития человека в короне. Это и был Диавол.
Поклонение ему совершалось так. По очереди из правой кулисы выходили последователи Гюрджиева. Они медленно приближались к трону. При этом они как бы подносили коронованному духу Зла некие символические дары. Какие? Опять танцевали? Нет, это уже нельзя было назвать танцами. Дары Диаволу были нервные болезни, которые эти ученики изображали. Первый из поклонявшихся поднёс болезнь, именуемую «Пляской святого Витта». Я её узнал, потому что когда-то мне приходилось вплотную наблюдать это нервическое дёрганье.
Он делал шаг и останавливался. Руки его начинали трястись. Дальше – больше. И наконец скрюченными пальцами он бил себя по телу, по груди, по рёбрам. «Отплясав», он делал следующий шаг. Видно было, как ему трудно. Чем ближе к Диаволу, тем мука хуже. Однако он всё же двигался, несчастный. Пройдя трон, он исчез в левой кулисе.
За ним шли другие поклонявшиеся. Они изображали судороги и корчи, которых нельзя передать словами, но смотреть было жутко.
Последним в ряду дьяволопоклонников оказался... Кто? Да, это был он – мой бедный факир!
Он подходил к трону до такой степени согбенный, что был почти как на четвереньках. Ужас! Своими ужимками он напоминал мне собаку, которая сошла с ума. Не сбесилась, а помешалась в рассудке. Это бывает с собаками от непереносимого горя...
Мой дорогой факир потерял хозяина, то есть Правду.
Я вспомнил, как он сказал:
– Где она, Правда, когда всё рухнуло?!
Но затем вот что случилось. Ему показалось, что он нашёл хозяина в лице восточного учителя. Но ведь в Институте гармонического развития человека учили поклоняться Диаволу. Когда мой бедный друг это понял, он временно помешался. У него и была честная собачья душа, он не мог жить без своего сокровища, без учителя. И вот он по-собачьи подходит к своему лжепокровителю – коронованному дьяволу на троне. Но когда он подобрался к нему вплотную, что он сделал? Он оскалил белые зубы и три раза схватил ими воздух, как бы хотел укусить дьявола за ногу. Но не укусил, а проковылял мимо трона в левую кулису.
И на этом кончилось. Занавес упал, публика стала уходить. Я остался на своём месте, зная, что мой бедный факир будет меня искать. И он пришёл. Я сказал:
– Ну, что ж, убедились?
– В чём?
– Пахнет серой от вашего «Гармонического развития»!
– Вы думаете, они сатанисты?
– А вы?
– Думаю, что это так. Но зачем они раскрывают карты?
– Не понимаю. Впрочем...
– Что?
– Они могут повернуть дело и так. Дьявол пользуется безвольными. Он награждает их нервными болезнями. Сумасшедшие и полупомешанные поклоняются дьяволу, сами того не зная. Христос исцелял их, изгоняя бесов, как говорит Евангелие.
К моему удивлению, он, факир, весело улыбнулся.
– Я перестал верить Гюрджиеву, Василий Витальевич! Но я глубоко завяз. Вытащите меня из ямы... И я ответил ему не в меру серьёзно:
– Я вас вытащу.
Если бы я хотел прихвастнуть, я утверждал бы, что я его вытащил. На самом деле он сам себя вытащил, то есть уехал из Константинополя, порвав с «Гармоническим развитием человека». Быть может, я только немного ему помог следующим рассуждением:
– Не жалейте об этой авантюре, разведчик!
– Разведчик?
– Конечно. Вы сделали глубокую и опасную разведку в тылу врага. Это было не только полезно, но и необходимо. Вы сами не понимаете, что делаете, поэтому всё и удалось».
О Гюрджиеве (вернее, о его школе) теперь написано много апологетических книг, но не на русском языке и в основном его учениками. Переиздаются в зарубежье и его собственные, надо сказать, туманные труды, полные расхожих афоризмов и намёков на тайное знание природы и человека. Но биография его излагается в них тоже весьма туманно. Факты её предположительны...
Начать с того, что Гюрджиев – вовсе не Гюрджиев. Его отец – грек Иоанн Георгиадес – плотник и, по некоторым сведениям, исполнитель песен собственного сочинения. Мать – армянка. Родился он в Александрополе 28 декабря 1878 года, однако у него было много паспортов, и в одном из них стоит 1866 год. В официальном издании Библиотеки Конгресса США указано: «Гюрджиев Жорж Иванович (1872 – 1949)». Он что-то вроде Калиостро или Сен-Жермена XX века, потому что в присутствии учеников ронял фразы, выказывающие знакомство с событиями, которые действительно случались двести лет тому назад и раньше.
Будто бы с одиннадцати лет (?!) Георгий Гюрджиев интересовался религиозными тайнами, проникал в эзотерические школы, жил у ессеев в Иерусалиме, в подземных христианских храмах Каппадокии, в абиссинских монастырях. Он искал знания, унаследованные ещё от атлантов. И даже возникают у разных авторов конкретные даты. Вот он в книге Дж. Беннета «Гурджиев: создание Нового Мира» (Нью-Йорк, 1976) с 1890 по 1898 год вместе с неким Погосяном посещает Багдад, Афганистан, Кашгарию и даже проникает в Тибет со стороны Каракорума. Потом оседает в Кабуле, где долго живёт в суфийском текке, где учится у шейха, мюршида, учителя, носит власяницу дервиша, суфия. Он – мурид, ученик, который «должен быть в руках шейха, как труп в руках обмывателя мёртвых», пока для него не стало равным нравственное и безнравственное, добро и зло, а там и достиг хаккиата, истины, слился с Богом, утратил своё «я». Он постиг тайны духовного опьянения «вертящихся дервишей», наследников Мевляны – великого поэта Джелалуддина Руми. Суфизм привлекал многих великих поэтов Востока – Низами, Хафиза среди них, – потому что учил интуитивному познанию, духовному озарению, умению достигать экстаза и даже проникать в мысли других людей, что граничило с ясновидением.
Познав мусульманские мистические учения, он продолжал путешествовать по Средней Азии, Памиру, Индии. Высказывались предположения, что он и был «русским агентом ламой Джжорджиевым». В 1902 году в Тибете его ранила английская пуля. Буддизм, зороастризм, индуизм, шаманство – всё привлекает его внимание. Он ищет сильных людей, которые могут «реализовать себя», хочет попасть во «Внутренний круг» человечества, определяющий судьбы мира, ищет способов стать сильным, собирает упражнения, ведущие к этой цели, включая гипнотическое воздействие на людей. Его интересует духовная сила православных аскетов, основателей русских монастырей в середине века, и возрождение старчества.
Какое-то время он учился в Тифлисской православной семинарии. Определить это время трудно, как и всё, что связано с жизнью Гюрджиева. Известно, что Сталин учился в семинарии с октября 1894 года до исключения 27 мая 1899 года, и есть сомнительные сведения, что Сталин жил на квартире у Гюрджиевых и даже задолжал им. (Дж. Мур «Гурджиев и Мэнсфилд», Лондон, 1980, с. 24.) А Беннет передаёт слухи, что, настроенный резко антимонархически, Гюрджиев принимал участие в революционных событиях в Закавказье, приведших к 1905 году, и был едва ли не в той же группе, что и Сталин. Во всяком случае, Беннет слышал из уст Гюрджиева, что тот был ранен пулей в конце 1904 года в районе Чиатурского туннеля.
Если обратиться к книге Лаврентия Берия «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье» (М., 1936), то там можно найти и групповой снимок семинаристов, и упоминание о том, что в феврале 1904 года, бежав из ссылки в г. Балаганске Иркутской губернии, Сталин вернулся в Тифлис, а в конце 1904 года у него состоялась «большая дискуссия» в Чиатурах с эсерами и анархистами. И вот главное – 25 марта 1908 года Сталин был арестован в Баку под именем князя Гайоза Нижарадзе и выслан в Сольвычегодск.
Забегая вперёд, скажем, что в 1927 году Гюрджиев написал книгу «Встречи с выдающимися людьми», в которой нет имён известных деятелей, а события его жизни изложены весьма туманно, иносказательно и бездарно с литературной точки зрения. В многословном предисловии, написанном в конце жизни, однако, просматривается мысль, что европейская цивилизация в процессе всего развития человечества – «пустой, бесплодный интервал», а современная литература – «проституция, отражающая чувства дегенератов и слабаков».
Но интересно другое. В книге отводилось место и для главы под названием «Князь Нижарадзе», которая долго писалась, читалась ученикам Гюрджиева, а потом была уничтожена. Сохранилось лишь несколько невнятных отрывков на армянском языке, не связанных с личностью князя Нижарадзе.
Ученик Гюрджиева Беннет пишет в своей книге: «Мы понимаем, что глава «Князь Нижарадзе» касается некоторого щепетильного эпизода, связанного с трудностью, с которой столкнулся Гюрджиев, так как этим бы он нарушил правила одного из Братств, где ему помогали и где его учили. Всякий, кто слышал чтение главы в 1933 году, припомнит, что она производила глубокое впечатление своим описанием человека, который просыпается после смерти и понимает, что он потерял главный инструмент своей жизни – своё тело, – и вспоминает всё, что он мог бы сделать, пока был жив».
Понятно, что Беннета больше интересует мистическая сторона главы. Нас же он искушает, походя упоминая о некоем тайном Братстве и прикосновении к нему будущего Сталина. Кстати, Мур упоминает какие-то переговоры, которые Гюрджиев вёл в мае 1935 года, изучая возможность переезда из США в СССР, но предложенные условия не были им приняты.
К началу Первой мировой войны Гюрджиев уже был убеждён, что его «учение» сложилось. Тогда же он встречается с русским мистиком Петром Демьяновичем Успенским, изучавшим оккультные науки, написавшим о них ряд книг. В «Символах Таро» (СПб., 1912) он рассказывает о специальной карточной колоде Таро, родившейся будто бы ещё в Древнем Египте, где жрецы и маги доверяли своё знание пороку (картам для игры и гадания), который крепче добродетели, зашифровав в них тайную доктрину. Попутно Успенский рассуждает о герметических науках, еврейском алфавите, кабалле, алхимии, астрологии, магии... В «Разговорах с дьяволом» (П-д, 1916) он ссылается на слова, сказанные чертом Ивану Карамазову: «Я люблю людей искренно, меня во многом оклеветали». Дьявол, владея будто бы царством материи, заботится, чтобы не нарушалась связь людей с землёй, ибо тогда они уничтожаются. Есть у Успенского и книга «Внутренний круг». О «последней черте» и о «сверхчеловеке» (СПб., 1913). Она носит явные следы Ницше, у которого Заратустра говорит: «Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть ничто, а это должно быть преодолено». Начав с легенд о полубогах, титанах, богатырях, волшебниках, Успенский утверждает, что часть людей идёт вверх, обретая рост, силу, долговечность, сверхмощный интеллект, приближаясь к сверхчеловеку, а часть – вырождается. Он приплетает сюда загадку Сфинкса, проповедует мораль – падающего толкни, призывает искать сверхчеловека в самом себе. И здесь он отводит особую роль мистике, дав ей такое определение: «Мистика есть род познания, претендующий на то, что он даёт большие результаты в сравнении с обычными, немистическими, видами познания». Можно упомянуть и другие книги Успенского, ныне весьма усердно переиздающиеся на Западе, но нас интересует то, что он быстро спелся с «кавказским греком с чёрными усами, поражающими воображение пронзительными глазами и сильным кавказским акцентом» и в дальнейшем популяризировал то, что слышал от Гюрджиева. Разве что возмущался его антимонархизмом.
И тот, и другой имели кружки своих почитателей. В 1917 году Гюрджиев оказался в Ессентуках, где в июне преобразовал свой кружок в Институт гармонического развития человека, используя весь свой опыт изучения эзотерии, включая элементы древних храмовых танцев, верчения дервишей, негритянские пляски... Затем он перебрался со своими приверженцами в Тифлис, где узнал, что отца его убили, а другие родственники перемёрли от тифа. Для добывания средств он основал фирму по продаже восточных ковров, дела которой и привели его в Константинополь.
К тому времени, когда Шульгин оказался там же, приверженцами «мага» был выпущен проспект.
Узнав, что господин Г. И. Гюрджиев случайно оказался в Константинополе, эти люди обратились к нему с просьбой создать филиал Института гармонического развития человека в Константинополе. Г-н Гюрджиев дал своё согласие.
Дальнейшее изучение деятельности «института» показало, что были созданы классы «гармонического и пластического ритма», «древних восточных танцев», «медицинской гимнастики», «мимики». Среди учителей были некий профессор де Хартманн и жена Гюрджиева – мадам Островская, которую торжественно посвятили в «жрицы».
Это происходило в узкой крутой улочке, в трёх дверях, от Большого Раввината, где было нанято большое помещение для демонстрации ритмических упражнений и ритуальных танцев. Адрес был таков: Пера, Туннель, Йемениджи-сокак, 13. Там-то и побывал В. В. Шульгин.
Это называлось Центром, у которого был свой генеральный директор, некий Гурд. Там дважды в неделю (по четвергам и пятницам), как явствовало из объявления, Гюрджиев «читает лекции, проводит публичные дискуссии по вопросам религии, философии, науки, искусства с эзотерической точки зрения». Публика предупреждалась, что «весь материал не публиковался». Кроме теорий «сверхчеловека», предлагался самый обширный круг тем. Гюрджиев рассказывал о своих путешествиях в Туркестан, Тибет, Афганистан, Белуджистан, о раскопках в Армении, Вавилоне и Египте, предлагал узнать, является ли Индия действительно страной чудес, вечна ли душа, свободна ли воля, каков главный дефект современной науки, что такое современный человек, что такое гипноз, магнетизм, мистицизм, «факиризм», «дервишизм», «йогизм». Он учил «науке чисел, символов и диаграмм», древнему священному искусству, науке о ядах, магии, доказывал единство всех религий, а также демонстрировал проворство рук и трюки, производимые факирами, спиритуалистами, волшебниками и предсказателями судеб».
И всё это на русском, греческом, турецком, армянском языках - в зависимости от аудитории.
Уф! Шарлатанство всеобъемлюще, но, выходит, оно требует познаний, и немалых! Погодите, то ли еще будет...
Летом 1921 года Гюрджиев повёз группу преданных ему людей через Румынию и Венгрию и устроился в предместье Берлина. Там он имел встречи с местными интеллектуалами, тоже бредившими о «сверхчеловеке»... Революция и инфляция погнали его дальше, в Лондон, где он два месяца промышлял сеансами гипноза. В июле 1922 года он заключил странную сделку с вдовой защитника Дрейфуса – Лабори, который оставил ей шато поблизости от Фонтенбло, дом-замок, некогда принадлежавший влиятельнейшей советнице и тайной жене Людовика XIV знаменитой мадам де Ментенон. Так во Франции обосновался Институт гармонического развития человека. Официально там лечили пьяниц и наркоманов. Неофициально – продавали нефтяные промыслы в советском Азербайджане. Ну и ещё кое-чем занимались...
В 1923 году Париж был насыщен людьми, которым судьбой было предназначено оставить тот или иной след в культурах самых разных стран. Эзра Паунд, Гертруда Стайн, Джеймс Джойс, Стравинский, Пикассо, Хемингуэй...
Кэтрин Мэнсфилд, родившаяся в Новой Зеландии, к тридцать четвертому году своей жизни была уже очень известной писательницей, новеллы которой приближались к тонкому психологизму и ощущению драматизма повседневной жизни рассказов Чехова. В октябре 1922 года она поселилась в Институте гармонического развития человека в Фонтенбло, а в январе 1923 года ее не стало.
Биографы её пишут о «человеке, который убил эту полугениальную-полусвятую красивую и чистую женщину». Они сообщают, что Гюрждиев отличался «диким нравом, жаждой денег, лести, византийской экстравагантностью, самообожанием, которое не вяжется с восточной мудростью».
Режим в институте был построен на страданиях, трудностях, пытках, даже бичеваниях. Покачивая по-мусульмански бритой головой, он орал на своих учеников: «Все вы дерьмо!»
С Кэтрин он жил. Они называли себя «лесными любовниками». То, что Мэнсфилд стала «ученицей» Гюрждиева, можно объяснить привлекательным, провозглашаемым публично, принципом института – создавать условия, в которых человеку постоянно напоминали о смысле и цели его существования путём неизбежного трения между его сознанием и автоматическими проявлениями его природы. Не исключается тут и гипнотическое воздействие при личной встрече с Гюрджиевым. И стала бессильной любимая поговорка отца Кэтрин: «Хочешь потерять веру, подружись со священником».
Распорядок дня в институте был таков: просыпались в пять утра, работали два часа до завтрака – строили, ухаживали за растениями, пилили дрова, убирали. После завтрака – три часа упражнений под музыку, вечером – ритуальные танцы до упаду.
Гюрджиев усиленно рекламировал своё заведение, жителей которого газеты называли «лесными философами». Зазывал знатных гостей. Всюду в усадьбе были развешаны его изречения, вроде таких:
«Если у вас от природы критический ум, вам нечего здесь делать». «Люблю того, кто работает». «Возьми понимание Востока и знание Запада, а потом ищи». «Ценится лишь сознательное страдание». «Вера сознательная – свобода. Вера чувства – рабство. Вера тела – глупость». «Мораль – палка о двух концах. Можно повернуть и так и эдак. Нужно иметь свою мораль».
Он и имел. Издевался над «учениками», называя их идиотами, а потом объяснял двойное значение слова «идиот» в Древней Греции, где оно ещё обозначало и самостоятельно мыслящего человека...
В 1924 году Гюрджиев разбился в автомобиле, мчавшемся со скоростью 90 километров в час в лесу в Фонтенбло. С тех пор был ограничен в движениях и перешёл на писание книг и беседы в узком кругу.