ЗАРИСОВКИ к 7-му АРКАНУ ТАРО
253. БИБЛИОТЕКА. СТАТЬИ.
Говорящая с ВОЛКАМИ
Текст: Игорь Воеводин
КРЕСТЬЯНКА №11/2008
Деревня Лехнаволок, что под Петрозаводском, лепится нехитрыми своими избами по берегу Онежской губы. Просёлок, погост, околица, магазин, домишки, на берегу - баньки да лодки. На девственно чистом снежке, что припорошил лёд озера сахарной пудрой, нет следов - ни человечьих, ни волчьих. Все стали ленивы: человек не идёт за рыбой, потому что сидеть над лункой - баловство: ловить, считает он, надо сетью, сеточкой. Да наловлено с осени и засолено впрок аж до Пасхи, а там и видно будет - кто ж по нонешним-то временам вдаль заглядывает? Волкам тоже на льду делать нечего, это только в сказках они, волки, хвостами рыбу ловят - это ж когда и было-то? Считай, до электричества ишшо, нониче все умные - по свалкам много чего выкидывают, да и собак, собачек в деревне шибко много развелось, надоть слегка подкорректировать поголовье-то...
Незнакомые с эпосом, волки хорошо умеют считать. И псов считают за добычу - раз те, родственники им, прогнулись под человека и служат ему, пресмыкаясь. Волки ночами выходят к Петрозаводску. Они кучкуются в перелесках и рощицах, жадно нюхая воздух - пахнет, пахнет, нестерпимо пахнет едой, тёплой, горячей: не даёт ей замерзнуть горючая кровушка, тесно ей, горемычной, в коридорах вен, в казематах аорт - а ну как брызнуть аленьким на снежок? Волки далеки от философий, но не чужды поэзии: кто голодал - тот поэт, кто бит - тот пророк... И воют волки в широкоскулое, дебёлое лицо таёжной луны. И зябко ежатся в ветвях куропатки, и тёмно-багровым наливаются снегири... Господи, пронеси...
...Она идёт по деревне, и моргают ей вслед подслеповатые оконца коричневых карельских домов: ишь, расфуфырилась... Ни стыда, мол, ни совести, семьдесят третий уж, а с кава-а-ле-е-ером, смотри-кась! Да кавалеришко-то, как на грех, хлипкой, перешибешь его соплёй, замухортенький кавалеришко-то, да годков ему - всего ничего, ан туда же, цепко впился в рукав шубейки, и не понять деревеньке - то ли ён при ей, то ли она при ём... А в сеточке - ну, в авоське то ись - пять батонов белого да три буханки чёрного, да чаю индейского, со слоном, пять пачек - куды ж его, опиться, что ли? Да знамо дело, - кумекает Лехнаволок, - знаем ужо, чё они тама пьют, ишь, какие гладкие, сладку водочку гонють, гонють ночами, да днями попивают. Тьфу, бесстыжие, нет чтобы позвали когда-никогда, чин-чинарём, да поднесли бы, да угостили бы с припасов барских. Сели бы рядком, поговорили бы ладком... Да нет, не зовут, словно нелюди, одно слово - варяги, пришлые, чужаки.
И только вслед странной паре - бормоток, как позёмка: «Осподи, помилуй, спаси да сохрани, грех-то какой...» Галина Юрьевна Никонова поселилась в деревне, как вышла на пенсию. Купила домишко, ну и купила: живи как все... Но с тех первых, важных дней и пролегла между ней и деревней рытвина-чересполосица - не перейти, не переехать: как овраг, глубока, перепахана, как граница, никому первому свой след на полосе той оставлять неохота. А вон, пусть Иван с ей мириться идёт, чего ж не Иван-то? А Иван тоже не рыжий, нехай вон Сенька: ему, поди, «серавно»... А причина нелюбви той, непонимания, неприятия всегда одна - торчащий гвоздь забивают. Ибо не стала Галина Юрьевна стариться да век коротать-доживать, а повела себя - молодым не угнаться.
Стала привечать она у себя на подворье тех, кому идти больше некуда: ну бомжей, словом. И такую над ними власть взяла, что они, битые-перебитые, ушлые да вострые, слушаются её бесповоротно. И пашут, пашут, беспутные, - как на зоне, поди, не пахали. А все, кажись, сиделые: руки загребущие, бельмы завидущие, то и гляди, сцапають да сожруть... А энта - гляди, не боится лихоимцев-то, татей отпетых, бродяг безродных! Знать, власть ей такая дана - ведьма она, право слово, не к ночи будь сказано, ведьма и есть.
...Утро лишь занялось над Онегой, лишь засинило окошки, посеребрённые за ночь инеем, а в доме у Никоновой уже чуть слышное движение. Первой встала рябая бабёшка, с виду - катаная-перекатанная, и Крым, и Рым повидавшая. Затеплила фитилёк, поставила чайник да села картоху чистить - да её, картохи-то, почитай, ведро на всю ораву надо. Неслышно, один за одним, поднимаются остальные и по очереди исчезают во дворе... Возвращаясь, охают да хают морозец. Да морозец-то ныне и в Карелии редкость, ему порадоваться бы надо: вот на Колыме, слышь, Петро, на Колыме, говорю, вот где зима-то проклятущая, а тут-ка - разлюли малина... Хозяйка спит. В светёлке её - икона Богородицы да картина, с «Огонька» ещё старого, что читать можно было, вырезанная, - «Гибель»... этой, как её... ну да, Пампеи. И знать не знает никто, где она, Пампея-то самая, да времена нынче тоже непростые, ох, непростые...
Хозяйке скоро вставать. И как встанет, решать, что вчера недорешили. Оставлять музыканта, что с Питера пришёл, кого дети с дому погнали? И жаль его, горемычного: за шестьдесят уже. Да работать он не может, какой с него работник, когда рука поломатая, - а в хозяйстве у Никоновой дармоедов нет.
Все работают, все как один, и она во главе, - тем и живы. Так оставлять - ан нет?!
Тише старается хлебать чай на кухне музыкантишко, съежился, всё незаметней старается быть - мол, и места много не займу, и не объём, чай...
Лениво брешут псы во дворе. Гремит колодезная цепь, да звонко режет воздух колун: эх, поутру да по морозцу не в тягость, а в удовольствие всю поленницу перебрать.
- В убытке мы в нонешнем-то году, - хозяйка встала, позавтракала да всех по местам расставила, - восемь гектаров сена погорело: бычка не прокормишь с коровками, а зимой-то какой ещё заработок? Только с молочка, что в Петрозаводск возим, и живём. Ты бы там, милый, коли писатель, да прописал бы в газетах... Может, споможет кто: нам бы на всю артель хоть тракторишко какой-никакой, техники бы любой – оно всё бы сподручнее-то было...
- Как вы их держите, Галина Юрьевна? Народец-то и в самом деле - оторви да брось...
- А в строгости держу. Вчера одного поколотила: нажрался водки белой, не пойму только - что украл да продал. Никого не боюсь, одна с десятью мужиками справлюсь - они это знают, вот и подчиняются.
- Откуда ж сила-то такая?
- А страху нет, вот и сила. Чего ж мне бояться, всё уж, почитай, повидала.
- Говорят, вы людей лечите?
Она взглянула мне прямо в глаза.
- Лечу.
- Как?
- Обыкновенно. Словом.
- Заговоры знаете?
- Да кто ж их в Карелии-то не знает? Только ленивый.
- А от чего лечите?
- А ото всего. Кому ребёночка по моим молитвам Бог пошлёт, с кого лихоманку сниму, кто пить бросит - как отрежет, курить-то - уж и не говорю...
- Какой же силой-то лечите, Галина Юрьевна?
Она взглянула на меня ещё строже, ещё внимательнее. Помедлила.
- А не знаю какой... Наверно, добрая та сила, раз людям помогает...
Здесь, в Карелии, над такими вещами не шутят. Здесь не в каждой избе бывалый человек согласится обрадоваться чайком, не с каждым станет и говорить. Недаром на земле этой, поздно принявшей православие, так много монастырей, скитов и храмов, словно сила силе противостоит, и замаливает, замаливает то тёмное, тёмное, от чего - острой ледышкой по сердцу... Как глянет в глаза тебе старуха у околицы, и не знаешь, пошептала она тебе вслед или нет, а если и пошептала - пути ли, удачи ли пожелала, или наоборот? Здесь странные знаки да письмена на камнях, здесь то, над чем смеются в городах высоколобые интеллигенты, разлито в воздухе... И уж каждому - своё, в разлитом-то, в растворённом, во взвеси снега, солнца, тени и мороза: лихо ли, благодать ли - поймёшь, когда проймёт...
Молчат здесь все о таких-то вещах. Но точно знают, что вещи эти - вещественней некуда: смейся, дурачок, да иди, куда шёл. К Никоновой едут да идут. А вот к ней ли идти, или к батюшке православному, или к доктору - решает каждый сам.
...Раскатился над прорубью бас - молит священник Духа Святого снизойти да освятить все воды на грешной земле. Поставь ту крещенскую воду дома - и год, и два, и три простоит, не испортится. Готовятся окунуться в прорубь миряне: кто морж по жизни, кто верует истинно. Каждому и будет: кому - простуда, кому - благодать.
Впрочем, чтобы кто на Крещение простужался, искупавшись, - не слыхал.
Ах, пить ту воду - не перепить. Сладкая да ледяная - остужает сердце, лечит душу...
Эх, яблочек бы к ней райских, молодильных, а то седа борода, да кто-то так и тычет, пихает и сверлит ребро...
Той зимой волки сожрали в деревне половину собак. Проснулась Галина Юрьевна от бешеного лая псов, почуяла неладное, вышла: жмутся псы к ногам и скулят, а на дворе серыми тенями от неверного предутреннего света стоят четыре волка. Молча.
- А ну, чего пришли? - грозно сдвинула брови Никонова. - Пошли, пошли своей дорогой! - И пошептала, пошептала им, и донёс ветерок до них слова те тайные, тёмные да мудрёные, что знать и не следует. И волки ушли.