ЗАРИСОВКИ к 7-му АРКАНУ ТАРО

201. БИБЛИОТЕКА. СТАТЬИ.

Тайны вечных книг: Ученые исследуют Коран

Рафаил Нудельман

Ж. «ЗНАНИЕ-СИЛА» № 01/2003г.

4 марта прошлого года в газете «International Herald Tribune» была опубликована статья американского журналиста Александра Шитлле под заголовком — «Учёные исследуют Коран». В ней говорилось, что события 11 сентября 2001 года привлекли внимание учёных к фундаментальным основам ислама, запечатленным в Коране. Однако исследование этой книги и её истории оказалось далеко не безопасным занятием.

Шиттле рассказывает о недавнем исследовании немецкого учёного Кристофа Люксенбургэ «Сиро-арамейское прочтение Корана», которое никак не могло найти издателей, немецкие издательства страшились публиковать эту работу! Хотя в ней всего лишь утверждалось, что текст Корана на протяжении столетий читался, интерпретировался, а потому и переписывался с определёнными ошибками.

Не удивительно, сетует газета, что Коран до сих пор по-настоящему не изучен, нет широких научных исследований, как, например, по истории иудаизма и текстам Ветхого Завета. Тем не менее и сегодня в отношении истории Корана и самого ислама уже предложено несколько оригинальных и увлекающих воображение научных гипотез.

Тайна и не одна

Известно, что ранний ислам сформировался под сильным влиянием иудаизма, занесённого в Аравию переселившимися сюда в начале новой эры евреями (например, Медину (Ятриб) населяли целых три еврейские общины). Из иудаизма ислам заимствовал учение о едином Боге и многое другое, причём заимствование происходило легко, поскольку лежало в русле уже существовавшей издавна традиции, согласно которой арабы, как и евреи, происходят от праотца Авраама («первым арабом» считается Ишмаэль, сын Агари, наложницы Авраама). Хорошо известно также, что в дальнейшем Мухаммед решительно повернулся против евреев, и весь Коран пронизан призывами к их истреблению («И скажет куст: о мусульманин, о Абдалла! За мной скрывается еврей — приди и убей его!»). Иногда это объясняется отказом ятрибских евреев принять ислам, но известный английский историк-арабист Бернард Льюис считает попросту, что «евреи Медины играли роль балансира между двумя враждующими арабскими общинами и поэтому были ненавидимы обеими». Мухаммед, по Льюису, видел своё призвание в объединении арабов, а евреев считал главной помехой такому объединению. Однако ненависть к евреям не утихла и после арабского объединения под знаменем ислама. И чуть ли не первым делом самого Мухаммеда, а потом его преемников стала подготовка похода в Палестину (она была захвачена калифом Омаром в 638 - 640 годах). Историки до сих пор спорят о военно-стратегических целях этого похода, но именно неясность таких целей заставляет думать, что Мухаммед попросту завещал своим преемникам подсечь самые корни иудаизма, отняв у него «землю праотцев» и превратив её в «землю ислама». Некоторые историки на этом основании полагают, что в основе этой неукротимой ненависти лежало непримиримое, не на жизнь, а на смерть, религиозное соперничество, вроде того, которое породило яростный антисемитизм раннего христианства. Но во времена раннего ислама евреи давно уже не представляли собой того сильного конкурента, каким они были в отношении раннего христианства во времена Римской империи. Тут явно скрыта какая-то тайна, разгадка которой требует отказа от устоявшихся представлений и выдвижения альтернативных гипотез. Оказывается они есть.

Одна из них предлагает присмотреться к религиозным особенностям раннего ислама. Он действительно заимствовал у иудаизма весьма многое, но, кроме того, в исламе есть и христианские элементы. Само по себе это не так уж странно — всякая более поздняя религия складывается на основе заимствований из предшествующих. Странность в том, что иудейские и христианские заимствования в исламе отражают не вполне ортодоксальный иудаизм и не вполне ортодоксальное христианство, а скорее, влияние каких-то сект или даже ересей. Так, изнурительные и долгие мусульманские посты ближе к уставам ранних христианских аскетических монастырей, чем к более позднему византийскому христианству, а апокалиптические описания Страшного суда, ближе к представлениям кумранской общины евреев, чем к традиции иерусалимской ортодоксии. Наконец, в раннем исламе с его идеей «цепи пророков», последним из которых является Мухаммед, можно увидеть и черты гностической ереси: именно такую идею провозглашала известная гностическая секта манихейцев.

Шведский исследователь Тор Андре предложил другую альтернативу происхождения ислама. По его мнению, ранняя проповедь Мухаммеда выдаёт близкое знакомство с идеями монастырского христианства. Не исключено, говорит Андре, что во время своих торговых скитаний по Южной Аравии и Синайскому полуострову Мухаммед мог побывать в тамошних монастырях, познакомиться с уставами и прельститься их бытом.

Но в гипотезе Андре слишком много слабых мест. Достаточно упомянуть, что имя Иисуса встречается в Коране всего четыре раза, а имя Моисея — около ста раз. Образ Моисея как первого религиозного учителя в исламской «цепи пророков» буквально пронизывает ранний ислам. На его приоритет в создании монотеизма ссылается и сам Мухаммед: «Ибо до этой книги (Корана. — Р.Н.) была Моисея (Тора. — Р.Н.)», Кто мог внушить Мухаммеду такое неортодоксальное представление о Моисее и такое уважение к нему? — спрашивает еврейский историк Гойтейн.

И отвечает собственной, ещё более нетривиальной гипотезой. Среди еврейских сект, во множестве возникших в иудаизме на переломе эпох, существовала и неведомая нам секта «Последователи Моисея», или «Бней Моше». Возможно, она возникла, говорит Гойтейн, как реакция на ортодоксальный иудаизм. Исследования текста Торы уже давно показали, что в иудаизме всё время шла подспудная борьба между священниками Храма, пытавшимися «поднять» роль Аарона, прародителя левитов, в ущерб авторитету и значению Моисея.

Секта эта, полагает Гойтейн, видимо, бежала из Палестины во время Иудейской войны и последующей разрухи, бежала намного дальше, чем кумранская община, — в самую Аравию. Такое предположение подтверждается тем, что первые упоминания о появлении евреев в Аравии датируются именно началом новой эры. Впоследствии в Аравию бежали и другие еврейские общины, но это уже скорее всего были вполне ортодоксальные иудеи. Поэтому община «Бней Моше», рассуждает Гойтейн, должна была оказаться среди них своего рода изгоем. И вполне правдоподобно считать, что в поисках союзников и покровителей лидеры секты «Бней Моше» искали контактов с арабами. Таинственность, гонимость уединённого еврейского племени, почитаемая им величественная фигура древнего пророка, его религиозное учение, которое «Последователи Моше» противопоставляли более позднему, «испорченному» раввинами иудаизму, — всё это могло произвести резкое и неизгладимое впечатление на экзальтированного арабского юношу Мухаммеда и запасть ему в душу так глубоко, что впоследствии отразилось и в его собственной проповеди и религиозном учении. Не на этих ли первых своих духовных учителей, спрашивает Гойтейн, намекал много позже сам Мухаммед в седьмой суре Корана: «Среди последователей Моисея (евреев. — Р.Н.) есть одно племя, которое выше всех в своём следовании Истине и судит в соответствии с ней»?

Тогда вполне понятна и последующая резкая вражда Мухаммеда с основными ортодоксальными еврейскими общинами Аравии. Мухаммеду могла показаться нестерпимо узкой и догматичной, а главное — непримиримо враждебной их ортодоксально-раввинистическая доктрина. Недаром он объявил её «порчей Истины», «позднейшим извращением». В таком случае, говорит Гойтейн, преследование пророком мединских евреев следовало бы рассматривать как своего рода «религиозную войну» со всей присущей таким войнам нетерпимостью и беспощадностью. И тут возникает соблазн истолковать и последующее стремление Мухаммеда завоевать Палестину (осуществлённое его преемниками) как продолжение всё той же «религиозной войны» — вроде состоявшихся много позже крестовых походов во имя «освобождения Гроба Господня» от «неверных». Но ведь в Палестине к тому времени (первая треть VII века) евреев практически уже не было. От кого же Мухаммед завещал её «освободить»?

Новые лица, новые идеи

На этот ключевой вопрос ответили новые участники заочного спора вокруг раннего ислама и происхождения Корана. Ими были американские исследователи Патришия Кроне из Института высших исследований в Принстоне и Майкл Кук из Принстонского университета, оба — выходцы из Школы ориентальных и африканских исследований в Лондоне. Их гипотеза буквально взорвала все представления о генезисе ислама и его основополагающей книги.

Свою докторскую диссертацию «Агаризм, или становление исламского мира» Кроне защитила уже в 50-е годы. Но переворот в представлениях об истории ислама в этой диссертации был настолько решительным, что отдельной книгой (в расширенном виде) она вышла только в 1977 году в соавторстве с другим историком, профессором Принстонского университета Майклом Куком. Книга вышла в издательстве Кембриджского университета. Престижное издательство не случайно опубликовало диссертацию Кроне — к тому времени бывшая аспирантка вошла в число ведущих ориенталистов мира, стала профессором известного принстонского Института высших исследований и автором целого ряда глубоких и всеми признанных работ по истории раннего ислама. Открывая книгу Кроне и Кука, мы оказываемся в совершенно незнакомом мире. Нам как будто рассказывают совершенно другую историю, хотя и с теми же самыми героями.

Кроне смотрит на историю становления исламского мира глазами тех свидетелей, показания которых прежде всегда оставались в тени. До неё история раннего ислама изучалась преимущественно по арабским источникам. Но с таким же успехом можно изучать историю раннего христианства, пользуясь только Евангелиями. Но (это выявилось в последние годы) все арабские хроники, описывающие эпоху раннего ислама, созданы, на самом деле, много позже тех событий, которые в них описаны.

И прежде всего, нет никаких доказательств существования самого Корана — в какой бы то ни было форме — вплоть до конца VII века, когда Мухаммед был давно уже мертв! Как пишет английский историк Джон Вансброу, первые цитаты из Корана (в виде надписей) появляются лишь в 691 году (на стенах иерусалимской Мечети на Скале), причём эти цитаты явно отличаются от тех же мест в нынешнем тексте Корана. Это означает, что в VII веке Коран ещё только складывался. Точно так же установлено, что многое из того, что сегодня называется «ранним исламом», то есть нынешний рассказ о жизни и поучениях самого Мухаммеда, основано на текстах, которые сложились через 130 - 300 лет после смерти самого пророка (аналогичная ситуация, хотя и с несколько меньшим временным разрывом, характерна, как известно, и для христианства).

Но в таком случае, говорят Кроне и Кук, следует обратиться к свидетельствам других народов — тех, которые в ту пору окружали арабов. И вот тут-то нас подстерегает неожиданность!

Кроне подвергает скрупулезному анализу еврейский апокалиптический текст «Тайна рабби Шимона бар Иохая», который был написан в середине VII века и содержит следующий рассказ о вторжении арабов в Палестину: «И увидел он приход царей Ишмаэля и возопил: «Мало нам было царей Эдома, так теперь ещё и цари Ишмаэля?!». Тогда Метатрон, повелитель воинств, ответил ему и сказал: «Не страшись, ибо Всевышний, да будет Он благословен, избрал у них пророка по воле Своей и привёл его покорить землю твою, дабы возродить её в величии её». И он спросил: «Как нам знать, что это наше избавление?». И ответил: «Не сказано ли у Исайи: «И увидел всадников на верблюдах...» и так далее? Когда пройдёт всадник на верблюде, придёт за ним всадник на осле и создаст царство. И будет царство сие избавлением Израиля, ибо подобно оно Спасителю, приходящему на осле».

«Спаситель, приходящий на осле» — конечно, Мессия. Те считанные евреи, которые жили тогда в Палестине, вполне могли видеть в арабских всадниках своих избавителей от византийской власти. Но автор текста включает в традиционное еврейское описание прихода Мессии ещё и появление арабского пророка на верблюде в качестве его предшественника! Евреи вряд ли отвели бы «сыну Ишмаэля» такую роль, это могло прийти только из арабских источников. И в них действительно есть тому косвенное подтверждение: калиф Омар именуется там «аль-Фарук», что означает как раз «Избавитель», причём утверждается, что это прозвище дал ему, самому выдающемуся своему преемнику, сам Мухаммед, и это весьма знаменательно.

Может быть, евреи Палестины не случайно так тепло встречали Омара?

Может быть, не врут и армянские источники того времени, в которых сообщается, что при Омаре правителем Иерусалима был назначен некий еврей? Если свести все эти детали воедино, вырисовывается неожиданная картина: вместо привычной ненависти между арабами и евреями, между мусульманами и иудеями, возникает близость одинаковых мессианских чаяний и надежд!

Привычные представления и сама реальность противятся идеям Кроне, но она привлекает на помощь ещё один текст — первый армянский документ, в котором упоминается Мухаммед. Это так называемая Хроника епископа Себеоса. В ней рассказывается о бегстве группы евреев из захваченного византийцами в 628 году персидского города Эдесса: «И они ушли в пустыню и пришли в Аравию и искали помощи у детей Измаила, объяснив им, что они их родственники по Библии. И хотя многие готовы были признать это родство, евреи не могли убедить большинство, ибо у тех были другие верования. И был в то время измаильтянин по имени Мехмет, купец, и он предстал перед ними как глашатай истины, и научил их путям Авраамова Бога, ибо он хорошо знал Его пути и хорошо знал историю Моисея. И было ему веление объединить их всех под одним человеком и одним законом, который Бог открыл Аврааму. И сказал им: «Господь обещал эту землю Аврааму и его потомству, поэтому пойдём и возьмём эту землю, которую Господь дал нашему отцу Аврааму». И они все собрались и вышли из пустыни, как из Египта, и разделились на двенадцать колен, и впереди каждого колена шла тысяча израильтян, дабы показать им путь в Землю Израиля. И все евреи по пути присоединялись к ним, и стала у них великая армия, и они послали к греческому императору, и сказали ему, что эта земля принадлежит им по наследству их праотца Авраама».

Здесь немало преувеличений. Но... арабо-еврейские союзнические отношения неожиданно подтверждаются ещё одним документом — на сей раз арабским! Он называется «Конституция Медины», и в нём, вопреки каноническим рассказам об истреблении Мухаммедом мединских евреев, говорится, что эти евреи, напротив, вошли в одну общину с мусульманами и были поровну распределены между арабскими племенами, — а ведь именно о таком распределении («тысяча евреев при каждом арабском колене»») и говорит «Хроника епископа Себеоса». Причём эта «Конституция Медины» — несомненно, древний документ, ибо более поздние арабские источники настойчиво пытаются убедить, что вражда между евреями и арабами возникла почти сразу после прибытия Мухаммеда в город; тем больше оснований, говорит Кроне, верить более раннему источнику.

Попробуем теперь собрать воедино все свидетельства, приведённые Кроне и Куком, — к чему это всё ведёт, что означает?

Если собрать воедино все «свидетельства соседей», приведённые Кроне и Куком, то возникнет довольно связная, хотя и крайне непривычная схема. Поначалу главным стремлением первых мусульман было мессианское стремление чисто «еврейского типа» — отвоевать Обетованную землю — для себя и своих сородичей по Аврааму, своих религиозных учителей-евреев. Евреи, по Кроне, не только приняли эту мессианскую затею с воодушевлением, но и, возможно, сами были её первыми вдохновителями. Не они ли нашептали Мухаммеду, что он является продолжателем дела Моисея и что ему, как и самому Моисею, суждено вывести свой народ из пустыни (только в данном случае не из Синайской, а из Аравийской!) в Землю обетованную, то есть совершить своеобразный «арабский Исход»?

Но если план завоевания Палестины действительно был такой религиозно-мистической попыткой повторения Исхода, то нельзя ли найти следы этого в ранних исламских источниках? — спрашивает Кроне. И ей удается найти эти следы! Как? Она задаётся странным на первый взгляд вопросом - как могли называть себя эти первые последователи Мухаммеда? Разумеется, не «новыми евреями», но и не «мусульманами», ибо это слово впервые появляется только в упомянутой нами надписи в иерусалимской Мечети на Скале, а эта мечеть была сооружена лишь в 691 году.

Зато в греческом папирусе 642 года и в некоторых сирийских источниках того же времени первые последователи Мухаммеда именуются странным словом «магаритаи», или «магараи», соответствием чему в арабском языке является слово «мухаджрун», означающее тех, кто принимал участие в Хиджре. Хиджра же обычно переводится как «исход», и, согласно каноническому исламскому толкованию, означает именно исход, или бегство Мухаммеда с первыми последователями («мухаджрун») из Мекки в Медину.

Но «мухаджрун», подмечает Кроне, имеет и ещё одно значение: оно переводится также как «агаритяне», то есть потомки Агари, матери Ишмаэля. Любопытно при этом, что более древним является именно это второе значение, ибо ни слово «Хиджра», ни сам рассказ о бегстве Мухаммеда из Мекки в Медину не упоминаются в ранних исламских источниках. Как это понять?

А был ли «исход»?

Может быть, этих упоминаний нет потому, что поначалу никакой «Хиджры», на самом деле, не было? А была группа религиозных единомышленников, называвших себя «мухаджрун», или «агаритяне», потомки Агари, которые задумали совершить Исход из Аравийской пустыни в Землю обетованную, завещанную Господом их праотцу Аврааму, в полном подобии древнему Исходу своих сородичей-евреев из Синайской пустыни в ту же Землю обетованную праотца Авраама (только под водительством Моисея, а не Мухаммеда). И лишь много позже составители исламского канона, желая скрыть следы этого Исхода, задним числом придумали легенду, будто Исход агаритян был всего-навсего бегством Мухаммеда и его единомышленников из Мекки в Медину, а чтобы объяснить, почему участники этого «бегства» называли себя «мухаджрун», объявили, что «мухаджрун» — это производное от слова «Хиджра», которым было якобы прозвано упомянутое событие, будто бы положившее начало превращению арабов в мусульман. «В этой игре слов, — говорит Кроне, — как раз и состояло самое раннее зерно той веры, которая впоследствии превратилась в ислам».

По её мнению, далее с новорождённым «агаризмом» произошло примерно то же, что произошло с ранним христианством, в котором нашёлся апостол Павел, круто повернувший новое учение, ранее ютившееся на обочине иудаизма, к другой, много более широкой аудитории — с известными и судьбоносными историческими последствиями. Агаритяне тоже отвернулись от евреев, и агаризм тоже переименовал себя, став исламом, только мусульмане, в отличие от христиан, принялись расширять число приверженцев ислама не словом, а мечом. Не случайно вторая часть работы Кроне и Кука так и называется: «Агаризм без иудаизма».

Вот как, на взгляд авторов, происходило становление ислама. Войдя в заветную Палестину, агаритяне с удивлением обнаружили, что основную часть её населения составляют не евреи, а христиане, и это побудило их произвести переоценку приоритетов. По утверждению того же Себеоса, вскоре между евреями и арабами вспыхнул первый конфликт: евреи требовали, как и положено в мессианские времена, тотчас приступить к восстановлению Храма, арабы вместо этого начали строить свою Мечеть на Скале. Одновременно они, в точном следовании предписаниям «реал-политик», стали сближаться с более многочисленными христианами: уже в 650 году калиф Муавия молился на Голгофе, в Гефсиманском саду и у могилы девы Марии. Впрочем, так утверждает епископ Себеос, сам христианин, но вот и письмо некоего Яакова из Эдессы тоже сообщает, что «агаритяне признают Иисуса подлинным мессией».

Затем появляются данные и о сближении агаритян с палестинскими самаритянами, и это весьма существенный шаг, ибо основные принципы «Моисеевой веры» с её Пятикнижием (в отличие от веры «Авраамовой») принимались и самаритянами и отчасти христианами, и, стало быть, на этой основе можно было создать более широкий и сильный религиозно-политический союз. И вот этот-то переход от союза с евреями к союзу с христианами и самаритянами имел, по мнению Кроне, решающее значения для агаритян. Мало того что такой союз освободил их от привязки к «Мессии из дома Давидова», то есть к еврейскому Мессии, — он позволил им, наконец, создать и собственную национальную религию.

«Использовав веру Авраама для утверждения и определения себя, — пишет Кроне, — агаритяне взяли затем на вооружение христианский мессианизм, чтобы подчеркнуть, кем они НЕ являются (евреями. — PH.), и, наконец, заимствовали у самаритян доверие к одному только Пятикнижию, чтобы выработать собственную религиозную доктрину». Соответственно была переосмыслена и роль Мухаммеда. Возможно — под влиянием всё тех же самаритян, — он превратился в глашатая совершенно нового Закона, уже не Моисеева, записанного в Пятикнижии, а своего собственного, записанного в Коране. Тогда-то это новое учение и получило собственное название — ислам.

Кроне считает, что и тут проявилось влияние самаритян. Слово «аслама» (восхождение) существовало и в иврите, и в арамейском, и в сирийском языках, но только у самаритян оно приобрело значение «покорность Богу». Это и стало самоназванием новой религии. Так «исход» агаритян в Палестину и столкновение арабов здесь с самаритянами, христианами и евреями привели к становлению ислама как особой новой религии, которая принялась энергично (и насильственно) привлекать все новых и новых сторонников.

Такова картина становления раннего ислама и появления Корана, нарисованная Патришией Кроне. При всей своей убедительности и логичности она не стала последней. Исследования продолжаются, и гипотезы множатся, но теперь уже - под определённым влиянием работы Кроне. Так, идеи немецкого исследователя Люксенбурга впрямую примыкают к идеям Патришии Кроне. Люксенбург говорит, что многие трудности понимания Корана связаны с тем, что его рассматривают как чисто арабский текст, тогда как он возник под сильным влиянием арамейского языка, который был в те времена основным для ближневосточных евреев и христиан. Иными словами, поскольку Коран складывался в среде носителей арамейского языка, он не мог не испытать и влияния их религиозных идей в точном соответствии с тем, что утверждает Кроне.

В качестве примера такого языкового влияния Люксенбург приводит известное изречение Корана о том, будто на том свете исламских самоубийц ждут девственницы, в тексте — «хур». Исламская традиция утверждает, что это слово якобы является сокращенной формой «хури», что означает «девственницы», и соответственно объясняет этот отрывок своим неграмотным слушателям, тогда как на самом деле — это арамейское «белый изюм»...

Теперь понятно, почему книга Люксенбурга так долго не могла найти издателей даже в Европе — хранители исламской веры не любят, когда им указывают на перетолкование ими священного текста или напоминают, как это сделал в своём романе Салман Рушди, о «запретных сурах» Корана. И не только не любят, но и готовы любой ценой подавить такое «кощунство». О судьбе самого Салмана Рушди говорить не приходится. Фанатизм ревнителей Корана сравним разве что с фанатизмом вдохновленных им террористов-самоубийц.

Где уж учёным в таких условиях изучать становление ислама и Корана?! Приходится лишь удивляться тому, что хоть что-то в этом направлении всё-таки делается.